Сергей Голомазов: «Для меня учителями были писатели и их персонажи,

может это и есть идеализм…»

- Вы учились в замечательном институте МИЭРА (институт радиотехники, электроники и автоматики) и вдруг совершили прыжок в бездонную пропасть искусства, не зная, что вас там ожидает. Что вас туда подтолкнуло, ведь ваша семья была далека от театра?

- Мне стало скучно в техническом институте, перспектива работы в почтовом ящике меня вовсе не привлекала. И еще меня удручала перспектива вставать в семь утра, ходить на службу, потом приходить домой, ужинать, ложиться спать и каждое утро все тоже. Такое обывательское времяпрепровождение сильно угнетало, казалось невыносимо скучным, мне хотелось совершенно иной жизни, чем была у моих родственников и знакомых. Мне казалось, что театр, искусство такую возможность могут дать.

Будучи студентом МИЭРА, я однажды попал на неделю французских фильмов в кинотеатре «Звездном» и понял, что жизнь свою начал не с того, тогда я принял решение и, к большому огорчению родителей, пошел на два года в армию, чтобы сжечь все мосты…

Я все равно благодарен своим родителям за все. Сегодня я занимаюсь тем, чем хотел, я во многом сам определяю собственную жизнь, у меня нет поводырей, начальников, по большому счету, я – счастливый человек. В то время театр, кинематограф, любая творческая профессия несла в себе возможность прорваться на какую-то свободу, глотнуть свежего воздуха в застойную эпоху. Я всегда рос в протесте, был очень эгоцентричным закомплексованным молодым человеком. Как потом выяснилось, в творчестве эгоцентричность - вещь очень полезная, она помогает замкнуться на деле, не распыляясь на общественную жизнь. Необходима гигантская концентрация и собранность для решения проблемы, для творчества, и еще - работоспособность.

- Почему вы не пошли во ВГИК, если так интересовались кино?

- Это была ошибка, игра случая. Кино я любил гораздо больше, я и сегодня большой киноман, но в тот год Бондарчук со Скобцевой набирали только актерский курс. Я бы, может, и пошел, если бы меня никуда не взяли (я там на третий тур уже прошел), но я параллельно поступал везде как все абитуриенты, и прошел на актерский в МХАТ и Щуку, и на режиссуру к Гончарову. Кто-то идет в театр ради денег, кто-то ради славы, это ведь очень сильный манок: признание, любовь поклонников, но для меня все это всегда было не очень важно. Учиться на артиста, может быть, и весело, но профессия эта - страшная по своей жестокости. Здесь мало кого постигает удача, может, одного из сотни…, а быть в этой профессии середнячком и неудачником не просто драматично, трагично!

Нас было на курсе одиннадцать режиссеров, закончило четверо, и все сегодня верны профессии. Наша мастерская еще послужила основанием для возникновения такого замечательного театра как Гешер, который возглавляет Евгений Арье. Свой первый спектакль «Розенкранц и Гильдестерн мертвы» он поставил на нашем курсе, и ваш покорный слуга имел счастье играть тогда Гильдестерна.

- Я слышала, что это был очень сильный спектакль, и что вы там прекрасно играли…

- Это был хороший спектакль, первое серьезное осмысление Стоппарда вообще в России. Художником был Дима Крымов, мы придумали очень интересное сценографическое пространство…

Вообще мне необыкновенно повезло: у нас преподавали: Андрей Александрович Гончаров и Марк Анатольевич Захаров, Зиновий Яковлевич Корогодский, Евгений Михайлович Арье. Они были серьезными персонажами, не свадебными генералами, и занимались с нами плотно. У нас был такой педагогический пресс, что «мама не горюй».

Эта учеба была счастьем. Я не знал, что по-русски можно разговаривать так, что мысль можно выражать и выстраивать так изысканно, как это делал Гончаров. Он гениально владел анализом спектакля, драматургии…

- Корогодский к вам уехал от питерской опалы?

- Его тогда только выпустили из тюрьмы, он в Ленинграде нигде не мог пристроиться, и Гончаров его пригрел (он иногда был чрезвычайно великодушен по отношению к коллегам), ненадолго, правда, года на полтора, но мы, к своему счастью, успели приобщиться.

Четыре года мы пахали как одержимые, но это было страшно интересно!

- Наверняка вам пришлось прочитать море книг…

- Да, конечно, я брал полные собрания сочинений, например, 12-томное академическое собрание сочинений Чехова, в день у меня была норма – 85 страниц в день. Я так прочитал Достоевского, Гоголя, Тургенева, Пушкина, прошелся по всей русской классике. Каждое лето у меня - автор. В школе-то я учился шаляй-валяй, и был мальчиком любознательным, но необразованным. До девятого класса я учился в плохой школе на улице Щепкина, а потом нас объединили с хорошей 235-ой школой, физико-математической, и к нам пришли замечательные педагоги. Например, учительница по физике - такая маленькая, некрасивая женщина - Эсфирь Львовна Уфбарх, удивительного ума, обаяния и педагогического таланта человек, за два года успевшая нас всех влюбить в физику настолько, что все шалопаи нашего класса через полгода стали успевать по физике. А я даже обнаглел и пошел после школы поступать в Физико-Технический институт, что не удалось по причине недостаточного уровня подготовки, но, что касается МИРЭА, то физику я там сдал легко.

- Если бы художник взялся писать ваш портрет, то, наверно, акварелью, таким представляется ваш образ - мягкий, пастельный. А режиссер ведь должен обладать жестким характером, как вам, с вашей интеллигентностью удается «входить в клетку» к актерам?

- Это все мой первый план, оболочка, я - вовсе не белый и пушистый. Конечно, режиссерская профессия предполагает если не стальную, то хотя бы железную волю, хотя тут тоже надо делить все на сто пятьдесят, потому что избыточность всякого рода волевых процессов бывает, губительна для самого режиссера. Иногда в этой профессии мягкое побеждает твердое, такое тоже бывает. Суть этой профессии – принимать решения, и совсем не значит, что если ты принял решение по-стальному, у тебя все получится, а если по-серебряному или по-бронзовому, то нет. Иногда бронза бывает целесообразней стали, творчески более живучая. Профессия режиссера требует также наличие дипломатии, хитрости, компромисса, как это ни странно. Полной свободы творчества все-таки не существует, к сожалению, а может быть, к счастью. Без компромисса никуда не деться, хотя бывает по-разному, я не хочу никого судить…

- Трудно обойтись без компромиссов, когда входишь в чужой монастырь…

- Когда становишься художественным руководителем театра, в котором есть готовый коллектив со своими проблемами, пожеланиями, не учитывать их…, пока что ни у кого не получалось, значит надо учитывать. Биться головой в стену, если не идет речь о жизни или смерти, мне кажется глупо, хотя по этому поводу существуют и иные мнения людей, которые пишут о театре, размышляют о театре, не имея практического отношения к жизни театра. Трудно и скучно полемизировать с людьми, мнение которых не обеспечено практическими делами, просто бессмысленный разговор.

- Что вы можете сказать о предстоящей аттестации актеров?

- Схема переаттестации на Западе действует и достаточно жестко. Контрактная система, безусловно, нужна, но всех проблем она не решит. Аттестационные комиссии – возможная форма контроля учредителем за тем, что делается в репертуарном театре, дабы он не превратился в вотчину или пристанище всяких глупых вещей, но тут возникает огромное количество всяких проблем: что делать с актрисой, которая поступила в театр за год до моего рождения? Куда я ее выгоню? На шесть тысяч пенсии, на мороз? У меня рука не поднимется. Мне кажется это аморально. Если б это происходило в цивилизованной Германии или Японии, где пенсионеры могут позволить себе путешествовать по всему свету…

С другой стороны есть и такие, кого выгнать надо: дураки, бездельники, неталантливые люди, не преданные театру, не нужные ему. Но таких единицы…

- Решать-то кто будет: комиссия от департамента культуры или художественный совет?

- Тут непонятно, если в департаменте культуры заключается договор с художественным руководителем, то в дальнейшем он сам должен принимать решения. Если комиссия будет решать, кому оставаться, а кому уходить на пенсию, тогда, причем здесь художественное руководство театра? Должно быть художественное единоначалие. Если театр нормально работает, получает какие-то премии, в него ходят зрители, то пусть сам и работает, есть же какие-то объективные показатели. Теперь о совете, о котором вы говорили, тут сразу встает вопрос: кто в него будет входить? Если в него будут входить одни режиссеры, это плохо, если театральные критики, еще хуже, тогда должен быть какой-то Ноев ковчег, «каждой твари по паре…»?

- Обязательно в Совет надо брать театральных педагогов…

- Должна быть пара театральных педагогов, пара разумных театральных критиков, пара режиссеров, пара чиновников. Но кто будет определять членов этого Совета? Департамент Культуры опять-таки?

- При поступлении в театральное училище педагогам и режиссерам ведь доверяют решать, кому быть актером, а кому нет, почему же спустя несколько лет судьбу актеров должны решать чиновники? Мне кажется, департамент тут не должен быть главным…

- Судьбу абитуриентов решает, конечно, Мастер, художественный руководитель. Но никто не может гарантировать, что все окажутся стопроцентно талантливыми…, ни у кого нет индульгенции на абсолютно правильное принятие решения, это зависит от каких-то интуитивных вещей. Есть ведь такое понятие, педагогический талант: рассмотреть в зажатом абитуриенте что-то такое, что не видно остальным, а ко второму курсу, на удивление всем, действительно расцветающему…

- Сколько лет вы преподаете?

- Активно заниматься педагогикой я начал с 1995-го года у Андрея Александровича Гончарова. Выпустил на сегодняшний день четыре курса.

- По каким критериям вы отбираете абитуриентов на актерский факультет?

- Должны быть: харизма, внешние данные, пластика, заразительность, темперамент, возбудимость, наличие памяти, наличие слуха, ритма, человеческое обаяние, работоспособность, здоровье…, тут целый комплекс.

- Вы взяли к себе в театр своих выпускников. С ними вам легче работать?

- Конечно, я этого и не скрываю, без моего молодняка мне трудно было бы тут удержаться. Они помогли мне сделать «Плутни Скапена», обе сказки, «Киноманию Band», «Аркадию», они вошли в «Ревизор» и другие спектакли нашего театра. Если эта поросль не пришла на малую Бронную еще со второго курса, то, наверно, моя жизнь в этом театре сложилась бы иначе.

- Театральные студенты всегда производят более благоприятное впечатление, чем студенты других вузов: они лучше воспитаны, культурны, интеллигентны. Как это происходит, ведь все старшеклассники сегодня выглядят не лучшим образом? Это благодаря педагогам и литературе, вероятно, так меняются вчерашние школьники? Что не хватает современному образованию?

- Театральные педагоги, Мастера, конечно, дают невероятно много, сама атмосфера театрального училища, театра…

Я не очень большой специалист в области среднего образования, но мне кажется сегодняшний уровень обучения чудовищным, хотя бы, судя по тому, как они разговаривают. Переизбыток нецензурщины, отсутствие гуманитарного воспитания – на поверхности. Это гигантская социальная проблема, связанная с нравственной составляющей нашей жизни. Детей ведь учит еще и телевизор, а та вакханалия, которая происходит на экранах… «Не нравится, не смотрите!», - нам говорят, но это – лицемерная ложь, больше ведь смотреть нечего, «тарелка», «триколор» и пр. есть далеко не у всех. А доступная культура, которая буквально навязывается, она ведь чудовищна! Знаете, если бы я родился не в советское время, и мне не попался бы в кинотеатре Тарковский, а попался бы, например, «Американский пирог», я не уверен, что из меня что-нибудь получилось бы. Мне повезло, что тогда агрессивного влияния СМИ и телевидения не было. У нас были кружки, факультативы, студии, в которых можно было спрятаться…

- Кстати, бесплатные и общедоступные…

- Разумеется, все это было, бесплатным, тебя воспитывали, тобой занимались. В театральной студии нас, пятнадцатилетних, приучали к высокой поэзии, к литературе. А сейчас подростки засыпают, просыпаются и ночуют в интернете, на разного рода сайтах, просыпаются с «Домом-2» , засыпают с «Домом-3»…

- Кто больше всего повлиял на формирование личности юного Сережи Голомазова?

- Я рос таким одиноким человеком, что жизненного авторитета у меня не было, а вот литературные персонажи или герои фильма, да. Идеалистические впечатления всегда лежали у меня за пределами семьи, за пределами школы. Я был помешан на Булгакове, потом открыл для себя мир братьев Стругацких, я их не считаю писателями-фантастами, это все-таки настоящая, во многом, философская литература. Потом я увлекся русской классической литературой, до сих пор могу взять в руки любой том «Войны и мира» и начать с удовольствием его читать с любого места. Так что, для меня учителями были писатели и их персонажи, может это и есть идеализм. Кстати, еще и рок-музыка оказала на меня большое влияние: «Машина времени», «Воскресение», «Рубиновая атака», западные рок-группы, это был очень мощный прорыв сквозь серость совка.

- Может ли современный театр сегодня быть в стороне от жизни государства, социума?

- Драматический театр очень тесно связан с гражданской и общественной жизнью, я это не оспариваю, но есть вопрос меры и степени. Казаки скачут, шашками размахивают, рабочие с флагами выходят, а Константин Сергеевич Станиславский зашторивает плотные занавески и говорит: «Давайте лучше порепетируем…».

Давайте, наша гражданственность ограничится возможностью поразмышлять на эту тему свободно. Может, надо утонуть в Болотной, я не знаю, может надо пойти размахивать плакатами, но я стараюсь держаться чуть в стороне, наверное, это плохо, но это – моя природа. С другой стороны, мне кажется противным, что таким количеством помоев были облиты некоторые уважаемые мною люди за то, что они вступили в штаб Путина. Алиса Фрейндлих, Чулпан Хаматова, ну послушайте, в конце концов, они имеют право на любую позицию. Конформизм и компромисс – вещи великие, это только в нашем русском, ортодоксальном, горячечном, радикальном темпераменте философский взгляд является какой-то холуйской крамолой, а с точки зрения человека, исповедующего восточную философию, это нормально. Наша радикальность – проявление тоталитарного сознания, нашей рабской сущности натуры, хотим ли мы этого или нет, но это так. Один раз эта горячечность привела страну к катастрофе, потом привела страну ко второй катастрофе - развалу Советского Союза, которая сделала глубоко несчастными целое поколение людей, в этом не виноватых.

Мне кажется, сегодня с обеих сторон должен быть разумный диалог, если это возможно, я не знаю, я – не политик. Политика требует специального образования и какого-то профессионального осмысления. Поскольку в политике, театре, живописи и медицине разбираются все, то я склонен думать, что в этом, по большому счету и всерьез, не разбирается никто.

- Что вас сегодня вдохновляет?

- Трудно сказать, еще у меня возраст такой, полтинник, то ли год сложный, то ли я привык себя ощущать тридцатилетним человеком, молодым, представляя, что впереди гигантское количество времени, практически целый век и целый мир. Наверно, кризис среднего возраста…, ко мне всегда все приходит с опозданием, когда мне исполнилось сорок лет, я думал вот он, сейчас начнется, ничего подобного, вот сейчас только он меня догнал. Когда начинаешь серьезно осознавать, что жизнь конечна, не будучи человеком, сильно религиозным, это - депрессивное открытие, не согласующееся с ценностями идеалистического, романтического толка, которые тебя питали до определенного возраста.

Но я еще планирую воспитывать талантливых студентов, поставить энное количество талантливых спектаклей, а еще хорошо и со вкусом отдохнуть…

- Как вы отдыхаете?

- Я люблю активно отдыхать, я обожаю велосипед, и в Юрмале, куда мы часто ездим, я могу сесть на велосипед утром и приехать вечером, там уникальное место: можно сорок километров ехать вдоль моря.

- Вы ставите спектакли в Рижском театре русской драмы…

- У меня очень хороший творческий союз с Цеховалом Эдуардом Ильичом, директором Рижского русского театра имени Михаила Чехова. Меня там, мне кажется, очень любят, и я там начинал как режиссер. Я сделал там недавно два спектакля «Варшавская мелодия» и «Метод Гренхольма», которые идут, слава Богу, с аншлагом. Я очень люблю Ригу и всегда работаю там с удовольствием. Юрмала, ведь – это русская Мекка, там огромное количество деятелей культуры отдыхает…

- Вы когда-то сами выходили на сцену в качестве актера, говорят, неплохого, не тянет ли снова на сцену?

- Совсем нет, я очень боюсь публики. Когда три-четыре человека, своя компания, или на репетиции с актерами, или с учениками, я могу показать, что угодно, завладеть вниманием на два-три часа свободно, в этом случае я – шоумен, но незнакомый зрительный зал меня парализует, я его боюсь панически, хотя понимаю, что никакого основания в этом нет. Я так страдал, выходя актером на сцену, для меня это был потерянный день, такая мука. Я ведь в театре им. Маяковского играл до 2003-го года, пока не понял, что пора перестать мучиться, ведь к тому времени я уже был режиссером, поставившим несколько спектаклей, даже заработавшим какие-то премии. На сцене играть – не моя стихия, я знаю огромное количество актеров, которые кайфуют от публики, они без этого жить не могут. А у меня еще другая проблема: мне сложно репетировать с режиссером: он открывает рот, а я уже знаю, что он мне скажет, и завтра я это знаю, и послезавтра. Для меня это всегда было проблемой, я не люблю банальностей, мне неинтересно. Заниматься саморежиссурой – неправильно, это я тоже пробовал.

- Нет ли у вас желания снимать кино?

- Есть, конечно, есть! Мечта есть, но времени нет, у меня вся жизнь занята театром и Мастерской. И потом, все-таки неправильно работать сутками, надо иногда и полентяйничать, художнику это необходимо, просто полезно.

- Что для вас отдушина?

- Жена, семья, дом, прогулки, спорт, хорошего вина выпить…

- Жена – актриса, с мужем-режиссером она должна быть счастлива по определению. Но режиссер Сергей Голомазов, в силу своей излишней скромности, дает ли актрисе Вере Бабичевой возможность проявить себя в должной мере?

- Это будет неправильно, если я буду только с ней работать, но и несправедливо обвинять меня в невнимании к хорошей актрисе. Я с ней делал спектакли в Риге, в театре Джигарханяна, в театре им. Гоголя, в нашем театре: «Три высокие женщины», «Бесы», «Аркадия», «Коломбу» вот сейчас выпускаем. Муж-режиссер, жена-актриса - это очень непростая этическая норма, это такая почва для еды...

- Без еды никак не обойтись, это будет всегда. А вот как уживаются в одной семье две творческие индивидуальности?

- Семья – очень важная штука для человека, это - то место, где можно придти в себя, отойти, а в творческой семье, конечно, сложно не разговаривать о театре, по сути, о работе. Это непростой процесс, я не знаю творческих семей, которые бы с этим не сталкивались, тут главное - любовь. Моя любовь была построена на некоем восторге, Вера – необычная, яркая женщина. Мы встретились взрослыми людьми, у меня уже было представление о том, что такое женщина, но оно было очень ограниченное, как я понял впоследствии. Что такое Женщина с большой буквы, что такое Высокая Женщина с большой буквы, я понял несколько позже…

 

журнал "Театральный мир", январь 2013 года