---

Валерий Белякович: "В этом мире меня держит, что за чью-то руку я смогу ухватиться…"

Валерий Романович Белякович (26 августа 1950) — российский актёр и режиссер, создатель, художественный руководитель и главный режиссёр Московского театра на Юго-Западе, театральный педагог, Народный артист России (2003), лауреат Премии Московских профсоюзов деятелей искусств (1991), лауреат Премии Мэрии Москвы (2000).

Накануне своего юбилея известный московский режиссер дал интервью АиФ-Здоровье:

- Вы – уважаемый театральный деятель, руководитель популярного театра, постановщик полутора сотен спектаклей, большинство которых вы оформляли сами, и как сценограф, и как художник-постановщик, как художник по костюмам, по свету, и музыку вы тоже сами подбираете…. О вашей профессиональной деятельности написаны десятки статей, но публике интересен сам Валерий Белякович, как человек. Что вас лично волнует, где вы находите время, силы, откуда черпаете свое вдохновение, чем поддерживается ваш буйный темперамент, что питает вашу энергию?

- Наверно, все вопросы силы, темперамента, энергии и вдохновения могут и не относится к человеку. Это ему дано или не дано, вот рождается человек хиленьким, и так по жизни и хиляет, иногда бывает, что люди, поднимаются над собой. Я очень трепетно, например, отношусь к спортсменам-паралимпийцам, но мы сейчас говорим об обычных людях. Моей матери – восемьдесят пять лет, во время войны она была председателем колхоза (ей было шестнадцать лет), она – молодец, удивительно темпераментный человек. Я генетически себя отношу к той рязанской родне с таким страстным ощущением жизни, что рядом долго находиться невозможно. Я еле дождался армии, чтоб свалить, невозможно жить рядом с такой энергетической бомбой, как моя мама: она любит командовать, любит все делать сама. Я и сам такой. Я всегда что-то хотел организовывать, в школе вот всех организовывал в КВН и пр. Мы жили в Вострякове (южная пролетарская окраина Москвы) и моим воспитанием никто никогда не занимался, у нас даже книг дома не было…

- А кем мама работала?

- Ну, кем без образования можно было работать? Уборщицей, продавщицей и т.п. В Москву приехала и устроилась дворником. Отец – тоже, закончил три класса польской школы, потом границу передвинули, и он очутился в западной Белоруссии, потом началась война. Повоевать не успел (он с 1927 года, младше матери): когда его должны были призвать – война закончилась.

До школы я вообще жил с бабушкой в рязанской области, а не в Москве потому, что родился мой брат, родителям было трудно еще и меня прокормить, так что отослали в деревню. Какие там книги, развлечения? Я был как Маугли.

- Где вы жили с бабушкой?

- Городецкие Выселки, Михайловский район Рязанской области. В этой деревне не было даже электричества, зимой с нами в избе жили новорожденные ягнята, летом, конечно, раздолье было, вот на этой натуре я и вырос, а вы говорите, откуда энергия…

- Как вы пришли к литературе, к театру?

- В первый раз я пришел в Востряковскую библиотеку и обалдел. Тут же своровал книгу, до сих пор помню: «Братство белого ключа». Я не знал, как надо брать книги. Меня потрясла эта книга, потом прочитал и вернул. По иронии судьбы, именно в этой библиотеке я и сделал свой театр, спустя пятнадцать лет.

Энергия моя била ключом, как вы понимаете, и тут я услышал про Центральный Дворец пионеров на Ленинских горах. Был еще Дом пионеров на Киевской, но я понимал, что самое лучшее должно быть в Центральном. Я пришел в театральный кружок к Евгении Васильевне Галкиной, которая до сих пор жива, ей девяносто лет, дай бог ей здоровья. Меня сразу включили в спектакль, а там – Наташа Гундарева, Володя Иванов, Вадик Долгоруков, Оля Науменко, Оля Шевченко (моя будущая жена), Сашка Давыдов, в общем, все звездные ребята потом оказались…, и все завертелось.

- Перед армией вы уже пытались поступить в театральное училище…

- Из-за своего бешеного темперамента я не смог поступить: все время перебарщивал. После армии тоже не повезло, поэтому пошел в Педагогический институт. Но, слава богу, меня подобрал Юденич Геннадий Иванович, у него был театр из тех, кого никуда не приняли, и это были очень талантливые люди. У него я посмотрел, как делается театр, и решил сам организовать. Взял своего брата Сергея, Витю Авилова (они вообще до этого в театре не бывали никогда), и... понеслось. Проблем было предостаточно: район Востряково – все алкаши уже к пятнадцати годам, большинство кончает свою жизнь в тюрьме или умирает от пьянки. Вот уже нет на свете моего брата и нет Вити Авилова. При их добрых душах это было невытравляемо. Когда на Витю свалилась слава, каждый хотел с ним выпить, а организм привыкает, включается какая-то химия. Он бросал, завязывал, подшивали, расшивали, глубочайшая трагедия все это. Я сам чуть не умер тогда от горя. Это было, конечно, потрясение. Когда Авилов умер, ушли из театра Сергей Белякович и Слава Гришечкин, а тут мне во сне явился Авилов и сказал: - «Верни Серого и Гриню», я им рассказал, они испугались и пришли. Естественно, что они и сами этого хотели. Мы опять воссоединились, и все пошло нормально, это - драматургия жизни…

- Страшно, когда уходят люди навсегда. А когда актеры уходят из театра на сторону, вам обидно?

- Я на актеров никогда не обижаюсь, Боже упаси.

- Чего вы людям не прощаете?

- Я все прощаю. Я не могу простить насилия, убийства, а вот ложь, предательство… я все прощаю. Артист – такая зависимая профессия, если ты начнешь на них обижаться и не прощать им что-то, тогда ты не должен с ними работать. Я все прекрасно знаю и ни на что уже не надеюсь, какие там обещания, клятвы. Вот раньше мы во Дворце пионеров клятву давали на мосту…

- Кровью расписывались?

- Да-да-да, это все у нас было по глупости. А сейчас, я понимаю, все бывает, вот набрал первый курс и уже смотрю, на кого можно будет опереться, а кто может свалить, так что я дозирую. А потом еще артисты устают подчиняться одному и тому же человеку много лет. Это невыносимо, они иногда просто хотят меня убить. Я же - «говорящая голова»: у нас в зале такие ряды, я сижу там, и только голова моя торчит, и все время заставляет их что-то делать, что-то переделывать…

- Конечно, и уже тридцать пять лет одна и та же голова вещает…

- Да, редкий пример, когда так работают по тридцать с лишним лет, да еще так густо и так тесно. В нашем театре специфическое пространство: не дает ничего сделать, это же - мясорубка, квартиры сейчас больше, чем наш театр! Мы тут тремся спинами постоянно, я вот в других театрах ставил, так в некоторых целый день можно друг друга не видеть…

- Не обидно, что во МХАТе, в театре Российской Армии такие площади пропадают?

- Нет, это мои любимые площади, я там обожаю ставить, а мне, как моя мать говорит: - «Бодливой корове бог рога не дал»! Господь все видит и все распределяет планомерно.

- Что трудней было пройти: огонь, воду или медные трубы?

- Да не было у нас особо медных труб…

- А когда вся Москва рвалась в ваш театр и попасть не могла?

- В семидесятые другое время было: не было ни телевизоров, ни компьютеров. Наш театр родился совершенно бесшабашным: никто не принимал у нас спектаклей, а мы ставили «Дракона» Шварца, который был запрещен, ставили «Мастера и Маргариту» Булгакова, «Носорога» поставили и все обалдели. Сейчас все забыли, что вообще ничего нельзя было ставить. А мы ведь не сдавали ничего комиссиям, мы даже не знали, что это такое, мы деньги не получали, десять лет играли бесплатно вообще, билеты раздавали бесплатно, все как-то устраивались работать уборщицами и т.п. Эти бесплатные наши билеты некоторые особые любители выменивали на «Спартака» в Большом или на Таганку. У нас не было статуса театра, да нам это и не было нужно, потому что мы знали, что это невозможно, мы просто играли спектакли, жили этим, вот и все. Это было самое золотое время, с 1979 по 1989, репертуар был огромным Уже была трилогия Сухово-Кобылина, были «Игроки», «Дракон», «Собаки», «Гамлет», которого мы вывозили в Эдинбург. И это все было бесплатно. Кого ты сейчас заставишь играть бесплатно каждый день?

- У Табакова было так же в его студии…

- Мы с Табаковым шли узда в узду, одновременно набрали детей: я – во Дворце пионеров, он – в Бауманском Доме пионеров. Потом я поступил на режиссуру в 1977, а Табаковская группа - на актерское, я их обожал просто, там все были мои любимые, мы шли параллельно.

- А что человеческое вам не чуждо? Нельзя же двадцать четыре часа в сутки театром заниматься?

- Оказывается, можно. Я не смог бы по-другому жить, так бобры обязательно должны грызть дерево, иначе зубы будут тупые, мне нужно свои театральные зубы все время точить.

Все человеческое, там, любовь, семья, дети, это все было, и оно уже покрылось паутиной. Моим сыновьям – сорок и тридцать шесть лет, один с несчастной судьбой, так сказать, армейский сын, но я его контролирую, помогаю, как могу…

- В каком смысле, армейский?

- Ну, в армии его заделал, я там Дедом Морозом был, она – Снегурочкой, родила и сдала сына в детский дом… у меня рассказ об этом есть, я должен был обязательно написать об этом, освободиться. Я встретился с ним, когда ему было уже шестнадцать лет, с тех пор контакта не теряем, сейчас ему – сорок. Он, конечно, надломленный человек, это – мой крест, я мать держу, его держу. А другой мой сын, Роман Белякович, на телевидении работает режиссером, у него все в порядке, и семьей, и со всем прочим.

- А жена?

- Жена моя, Валя Шевченко, которая родила мне Романа, долгое время работала заведующей театральным отделом в ЦДРИ, сейчас она – на пенсии, но мы давно вместе не живем, хотя отношения вполне нормальные. У меня жизнь неспокойная в плане жен – не благостная, я просто слишком много общаюсь с людьми, чтобы терпеть кого-нибудь возле себя. Вот сейчас я понимаю, что мое состояние – одинокий волк, оно меня больше всего устраивает. Ну, может, найдется какая-нибудь Дуся умная, которая сможет баланс держать, отходить вовремя, у меня ведь сейчас все для этого есть, вот домик сделал в Калужской области, и первый раз в жизни этим летом на даче отдохну. У меня ведь никогда отпуска в жизни не было, никогда! Первый раз в жизни поживу в деревне, в своем доме.

- У вас есть предпочтения в еде, в питье?

- Выпить и поесть я люблю, как все. Когда начал выезжать за границу, я полюбил виски, потом вдруг открыл для себя джин Бифитер, потом полюбил коньяк Реми Мартен, все эти марки любил по очереди, лет по пять. А потом, после операции мне все повырезали и сказали, что пить нельзя, правда я после понял, что немножко можно, а как же иначе снимать стресс…

- Но здоровье ведь не может одной только бешеной энергетикой держаться…

- Я так понимаю, что Бог дал - Бог взял, из дома не выхожу, пока молитву не прочитаю святому Пантелеймону (это, конечно, мое сокровенное), который меня спас пять лет тому назад, когда у меня было три полостных операции. Когда я умирал, меня резали, а кровь все не останавливалась, и все приходили меня спасать - от батюшки нашего отца Георгия до депутата Михаила Михайловича Задорнова, и врачи не знали, что делать, и вдруг кровь остановилась. Что это было, никто не знает. А вообще я всегда здоровый был, не знал никаких болезней. Я в больнице лежал в тот момент, когда Колю Караченцова привезли, я видел в реанимации тот ужас. Каждому свое испытание, у каждого - своя судьба. Мы вот с Сашей Абдуловым поступали в 1971 году в ГИТИС, он поступил, а я пролетел. У каждого свой путь. И сейчас я только на Бога надеюсь, а на кого еще надеяться?

- Давайте еще немножко о вашем театре поговорим...

- Генерировать надо постоянно, артистов не обманешь, они сразу почувствуют. Вот с этим новым поколением мне уже легко, я им только говорю: - «Давайте, давайте», и они дают, а я только отбираю, потому что они уже научены, у них школа, у них есть ансамбль, уже несложно.

- Как вы за границей начали ставить спектакли? Вы языки знаете?

- Ну, английский у меня «каля-маля», так немного понимаю, могу объяснить, я ставил в одном голливудском театре в Лос-Анджелесе «На дне», и, когда заболел переводчик, я все же смог с артистами сам общаться. А вот в японском театре у меня - куратор, хотя вот последний раз ставил я там спектакль, кажется, «Мольера» Булгакова, и куратор однажды не пришел, но я все равно смог репетировать. Есть такой язык универсальный - от актера к актеру. А когда я «На дне» там ставил, так вообще рычал просто как тигр, и они, на удивление, абсолютно меня понимали.

- Япония, это – другая планета, иная техника. Интересуетесь какой-нибудь техникой?

- У меня есть машина, я ее люблю, конечно, но техникой не увлекаюсь. Я рисую. Я деревья люблю. Всю эту жару у меня была только одна боль – мои деревья. У меня, кроме дачи есть просто земля в десяти минутах отсюда, которую я просто купил десять лет назад и релаксирую там…

- Ваш «Вишневый сад»?

- Да, мой личный сад. Я там посадил двадцать сосен, двадцать елок, тридцать берез, у меня там и липа, и каштан, и черемуха, и вишни, конечно, тоже есть… Двадцать соток. Я хожу и разговариваю с деревьями, сегодня одни полью, завтра – другие…, я бы очень хотел иметь животных, но моя профессия не позволяет.

Мой отпуск весь до минуты расписан: рисовать, сочинять, читать и пр.

- А какие ваши любимые книги, авторы?

- В шестнадцать лет вошел в меня Сэлинджер «Над пропастью во ржи», у нас была потрясающая учительница литературы, мама Юрия Щекочихина, кстати. Среди любимых писателей, конечно, Николай Васильевич Гоголь. Так-то я много читаю, многое нравится, но любимым не становится.

- Вы много гастролируете?

- Америку всю объездил, я там уже был тридцать пять раз, в Японии был двадцать пять раз…

- Когда же все успеваете?

- Я иногда стал забывать, что и где делаю. Лет пятнадцать назад завел книгу, где записываю, где бывал, что ставил, а без этого сейчас и не вспомню…

- Вы чего-нибудь боитесь?

- Я боюсь, что умру вдруг, а у меня в квартире не убрано…

- И вы не в белой рубашке…

- А я никогда не хожу в белой рубашке, я и в ГИТИС так же хожу, говорю, что только что с репетиции, так и сижу на экзаменах, все уже привыкли. Я сначала стеснялся, когда стал преподавать, потом понял, что нужно быть самим собой, и все стало на места. ГИТИС на сегодня – единственная колыбель театрального искусства и режиссеры. Мы там все святые люди. Если сказать, что там платят копейки, то это ничего не сказать, поэтому там все работают, как мы здесь, исключительно бесплатно.

- Каких эмоций у вас больше? Вы чаще плачете или смеетесь?

- Смеюсь. Я захожу в театр - очаровываю администрацию, бухгалтерию, буфет - сказками, анекдотами, чтобы день прошел как надо, а на репетиции – вообще всегда смех, издеваюсь над актерами.

- Что вас до сих пор смешит?

- До сих пор - Луи де Финес, Чарли Чаплин, Аркадий Райкин. Я был за кулисами, когда на сцене работал Аркадий Исаакович Райкин: он падал в изнеможении за кулисами, два врача делали ему укол, он выскакивал на сцену, блестяще отыгрывал и опять падал за кулисами. Тогда не было ни охранников, и я видел этот подвиг, который в моей душе запечатлен навсегда.

- Какие человеческие ценности превыше всего. Без чего нельзя жить человеку?

- Без веры. Без веры в Бога. Я многих моментов не понимаю, но в этом мире меня держит, что за чью-то руку я смогу ухватиться…, конечно, я помощи особо не жду, но слаб человек сам по себе. Веру нельзя объяснить как любовь. Она возникла, и все.

 

2010 год